Брынский лес - Страница 54

— Укажи-ка нам, молодец, где живет здесь Аксинья Никитична.

— Бабушка Аксинья — портниха?.. А вот с краю-то третья изба — против самой иордани.

— Сиречь, вот этого шатра, что на реке-то?

— Шатра?.. Какого шатра?.. Тебе говорят: против иордани… Разве шатры с крестами-то бывают?

Ферапонт и Левшин, подъехав к низенькой избушке, сошли с коней; под окном на завалинке сидела пожилая баба, лет шестидесяти; на ней, сверх синего сарафана, который отличался покроем от нынешних только тем, что был вовсе без грудной выемки, надета была серая суконная телогрея с красной оторочкой. На голове ее была бисерная повязка и большая фата из пестрой бумажной материи. Наружность этой старухи была весьма приятная: ее умные голубые глаза одушевлялись веселостью, а правильные черты лица и некоторые остатки прежней красоты доказывали, что некогда она была очень хороша собой.

— Не ты ли, бабушка, Аксинья Никитична? — спросил Ферапонт.

— Я, кормилец, — отвечала старуха. — Что тебе надобно?

— Мы были в скиту Андрея Поморянина, и меня Дарья просила отвезти тебе поклон.

— Спасибо, молодец, спасибо!.. Ну, что она, по добру ли, по здорову?

— Все слава Богу!.. Собирается к тебе в гости.

— Милости просим! Давно пора…

— Жди ее, бабушка, к себе в будущее воскресенье.

— Будем ждать, мой отец, будем!

— Да уж и я, Аксинья Никитична, твой гость.

— Ты, батюшка?.. А ты зачем ко мне пожалуешь?

— Да ведь Дарья-то моя суженая.

— Вот что?.. Ну, батюшка, милости просим!.. Аи Дарьюшка! исполать ей!.. Какого она себе женишка вымолила… Да как это вас Господь свел?.. Что вы приглянулись, что ль, друг другу?

— Видно, что так, бабушка!

— Что ж ты, молодец, очень ее любишь?

— Да так-то люблю, что коли скажу, так не поверишь.

— Как не поверить, батюшка!.. Дело бывалое: ведь и я не всегда была старухою; было и мое времечко, и про меня говорили: «сухота, дескать, сердцу молодецкому!..» Э, да что это я?.. Тьфу! Старуха старая, а какие речи говорю! Ох, я многогрешная, многогрешная! — продолжала Аксинья, вытаскивая из-за пояса четки. — Ну вот, не успею покаяться, и опять за то же!.. И что за радость вспоминать про прежние годочки?.. Ведь они уж не вернутся!

— Дмитрий Афанасьевич! — сказал Ферапонт, — побудь покамест здесь, а я напою коней. Ведь в речке-то можно, бабушка?

— Пожалуй себе!.. Только вон туда, вниз, подальше.

— Скажи мне, Аксинья Никитична, — спросил Лев-шин, оставшись один со старухою, — что ж это за человек такой живет недалеко отсюда, у самой дороги, — что, из ваших, что ль?

— Наш, батюшка, наш!.. Так, убогий человек, юродивый— Павел, по прозванию Калмык. Он, верно, хотел вас крестить в дождевой воде?

— Да, бабушка!.. Я так и думал, что он безумный.

— Нет, не безумный — и старец усердный, большой постник, да, видно, у него ум за разум зашел… Мало ли и нам возни-то с ним было! Он на прошлой неделе сбирал собор.

— Собор!.. Какой собор?

— Как же!.. Ивана Ерша, Илью Степанова, всех наших учителей и наставников собрал.

— Что ж они, о чем с ним толковали?

— Что, батюшка, грех, да и только!.. Зачали за здравие, а свели за упокой!.. Собрались о вере толковать, а покончили смехом.

— Смехом?

— Да, батюшка. Павел начал говорить об антихристе, стал уговаривать братию, чтоб все крестились в дождевой воде, — другой, дескать, неоскверненной воды на всей земле нет. Вот отец Илья и говорит ему: «Мы тебе, Павел, без знаменья не поверим. Святые проповедники чудеса великие творили: болящих исцеляли, мертвых воскрешали; а ты, Павел, во уверение наше хотя единого жука или муху оживотворь!» — «Нет, братие, — сказал Павел, — я вам другое покажу знамение: дайте мне какую хотите отраву, при вас же выпью и невредим останусь». Илья хотел было попотчивать купоросным маслицем, да Иван Ерш отговорил, и вместо отравы поднес ему стакан доброго вина, а Павел отродясь его не отведывал… Вот, батюшка, как он увидел, что ему от этого зелья никакой болезни не приключилось, так загорланил пуще прежнего: «Что, дескать, окаянные! Видите ли, что ваша отрава меня не берет?.. Будете ли теперь меня слушаться?.. А коли вам этого мало, так давайте еще стакан». Как у него в головушке-то позашумело, так он перестал и о вере говорить. Только что кричит: «Подавайте вашей отравы!» Отец Алексей велел поднести ему третий стакан, да и говорит: «Слушай, Павел, коли после этого ты будешь сидеть прямо, так вера твоя права, а коли покривишься, так и вера твоя кривая». Как Павел хватил третий стакан, так его вовсе разобрало; он не успел и двух слов вымолвить, свалился под лавку, да тут и заснул.

— Ну, что ж, как он выспался?

— И, батюшки!.. Начал нас всех позорить на чем свет стоит!.. «Я, дескать, вас, окаянных неслухов, призывал к истинному крещению, да вы не хотели — так нет же вам чести со мною! Пойду на перепутье и стану всех проезжих крестить».

— Хорошо, что вы не послушались этого шального; где видано, чтоб крещеные люди перекрещивались?

— Нет, батюшка, и паши все перекрещиваются.

— Что ты, бабушка?

— Да, молодец!.. Только не в дождевой воде, а вот здесь в речке… Вот видишь, прямо-то — иордань!

— Так и ты, Аксинья Никитична, перекрещивалась?

— Мне зачем, кормилец! Я уж человек не молодой:

меня крестили по-старинному, когда православная вера не была еще в растлении. Вот Дарье так надобно креститься. Я давно уговариваю, а ее все этот пострел Андрей Поморянин сбивает.

— Ну, батюшка, — сказал Ферапонт, подводя Султана, — садись-ка, пора в путь!.. Мне сказали, что отсюда все прямая дорога вплоть до полсела Куклина, а там нам укажут… Послушай, бабушка: коли Дарья придет к тебе прежде, чем я приеду, так скажи ей, что я безотменно буду.