Брынский лес - Страница 5

— Что это такое? — спросил Левшин, когда они, продравшись сквозь толпы и миновав церковь Василия Блаженного, повернули налево по Варварке. — Что это за человек такой?

— Да все тот же расстрига Никита Пустосвят. Вот уж он целую неделю таскается по всем площадям, рынкам и кружалам — мутит везде народ.

— И его до сих пор не уймут?

— Да, брат, сунься-ка! За его веру стоит половина стрелецкого войска, да никак и сам князь-то Иван Андреевич Хованский того же толку придерживается… Эх, брат Левшин, — плохие времена!.. То-то и есть! Помирволили сначала этим крамольникам — дали повадку, а теперь им уж удержу нет!.. Ну, вот и церковь Максима Блаженного! Сюда, направо, Дмитрий Афанасьич, ступай за мной, — прибавил Колобов, начиная спускаться с крутой деревянной лестницы, которая, изгибаясь по скату горы, вела на одну из улиц Зарядья.

Зарядье, то есть часть города, находящаяся за рядами, и теперь составлена почти из одних въезжих домов, подворьев и харчевен; только теперь этот набережный квартал Китай-города застроен весь каменными домами, а тогда, за небольшим исключением, они все были деревянные. Нынешние постоялые дворы по большим дорогам могут дать понятие о тогдашних подворьях Зарядья; они были только гораздо обширнее, и, вместо одной большой избы, составлялись иногда из трех или четырех изб, соединенных меж собою крытыми переходами; тут были и зимние теплые хаты с широкой печью и полатями, и летние светлицы с красивыми резными скамьями, дубовым чистым столом и оловянным висячим умывальником. Лучшим украшением этих изб и светлиц были, так же, как и теперь, живописные иконы; перед ними обыкновенно теплилась лампада, а из-за них виднелась ивовая лоза, то есть верба, которая сменялась однажды в году после заутрени на Вербное Воскресенье. Иногда также на одной полке с образами стояла склянка с бого-явленской водою и лежало яйцо, которым хозяин и хозяйка дома похристосовались в последнее Светлое Воскресенье со своим приходским священником.

Левшин и Колобов, спустясь по лестнице в Зарядье, прошли шагов двести вдоль прямой улицы, которая вела к Москве-реке; потом, повернув налево в кривой и грязный переулок, остановились подле ворот, занимающих промежуток между двух высоких изб. Обе эти избы были в два жилья, крыты гонтом и украшены резными коньками и узорчатыми подвесками.

— Ну, вот и Мещовское подворье! — сказал Колобов. — Дома ли хозяйка? Эй, бабушка! ты дома, что ль? — закричал он, подойдя к открытому окну одной из изб.

— Кто тут? — раздался в избе пискливый голос, и в небольшое окно сначала высунулся огромный красный нос, а потом вдвинулось, как в тесную раму, толстое, брюзглое лицо с отвисшим подбородком.

— Здорово, Архиповна!

— Ах ты, сокол мой ясный, Артемий Никифорович. — пропищала эта безобразная рожа, ухмыляясь самым приветливым образом. — Милости просим, батюшка. Пожалуйте, пожалуйте! калитка отперта.

Наши приятели взошли со двора в небольшие сенцы, в которых встретила их хозяйка дома, толстая, здоровая старуха, в поношенной камчатой телогрее и красной камлотовой юбке. Голова ее была повязана шелковым платком и, как видно, на скорую руку, потому что Колобов, взглянув на нее, засмеялся и сказал:

— Здравствуй, Архиповна! Что это у тебя шлык-то на стороне?

— Торопилась, батюшка, торопилась! — отвечала старуха, поправляя свой головной убор. — Ведь хуже, если бы вы застали меня простоволосою. Милости просим в мою келью, господа честные, милости просим!

Стрельцы вошли в небольшую хату, довольно опрятную, но такую низкую, что Левшин, который был высокого роста, едва не доставал головою до потолка. В переднем углу, на полке, вместо обыкновенных живописных икон, стоял огромный медный складень с выпуклыми изображениями святых и висели на гвоздике кожаные четки.

— Архиповна, — сказал Колобов, — я привел к тебе этого молодца; он так же, как я, стрелецкий сотник.

— Вижу, батюшка, вижу!

— Мы с ним задушевные приятели — крестами давно поменялись.

— Сиречь вы крестовые братья. Так, батюшка, так!

— Вот изволишь видеть: он позадолжал и уже его сегодня вели на правеж…

— На правеж!.. Этакого молодца и красавца!.. Помилуй Господи!.. Видала я, как на этих правежах бьют прутьями по ногам. Мука, батюшка, мука!

— А делать-то нечего, Архиповна; если б он не ушел, так. пришлось бы ему стоять босиком перед приказом.

— Полно, так ли, Артемий Никифорович? Уж не хотели ли его только пугнуть? То ли время теперь, чтоб стрелецкого сотника отдавать на правеж!.. Да какой купец или горожанин посмеет…

— Вестимо, Архиповна, купец не посмеет, да он задолжал не купцам, а своей братье, начальным стрелецким людям.

— Вот что!.. Ну, это иная речь, батюшка: тут уже за него вступиться будет некому.

— Денька через три он как-нибудь справится и заплатит, да теперь-то не может, так, знаешь ли, на это время надобно его куда ни есть припрятать, — понимаешь?

— Смекаю, батюшка.

— Не найдешь ли ты ему какой-нибудь уголок.

— Как бы не найти, да на тот грех все мое подворье битком набито приезжими — и все, батюшка, издалека, все люди нашей старой веры, со всех мест: с Поморья, с Вятки, из Брынских лесов… Говорят, будто бы собор будет, и наши станут спорить с никоновцами и отстаивать истинную веру… Помоги им Господи!

— Эх, не о том речь, бабушка! Ты мне скажи: неужели-то у тебя нет ни одного порожнего уголка?

— Есть то есть, кормилец! На заднем дворе знатная светелка! И лесенка в нее особая.

— Так чего же лучше!

— А вот что, Артемий Никифорович: рядом-то с нею другая светелка, да снизу еще два покоя, — и в них во всех живет один приезжий…