Брынский лес - Страница 15

— Левшина! — вскричал Хованский. — Так это ты, голубчик?.. Ага, сердечный дружок, попался!.. О! Да ты еще, брат, отбиваться хотел, — видишь какой бойкий… Возьмите у него саблю?

Левшин молча подал ее Лутохину.

— Так это ты, изменник? — продолжал Хованский. — Да если правда, что ты дерзнул говорить такие непригожие речи и позорить христолюбивую надворную потеху…

— Истинно правда, батюшка князь Иван Андреевич, — сказал Лутохин. — Пожалуй, он теперь отопрется…

— Кто? — сказал Левшин. — Я отопрусь?..

— Молчи, бунтовщик! — закричал Хованский. — Я знаю, что ты хочешь сказать. — Мне, дескать, и запираться не в чем, я этого не говорил. Да вот погоди, как попадешь в застенок, так смолвишь!.. Да еще то ли я о тебе слышал!.. Мне Кирилла Алексеевич Буйносов все пересказал. Ты зачем ездил в Кострому?.. Знаем мы — все знаем!.. Вишь, что затеяли, окаянные крамольники!..

— Я никогда не был крамольником, — сказал Левшин. — Я ездил в Кострому…

— Молчи, говорят тебе! — прервал гневно Хованский. — Вздумал меня учить!.. Я знаю лучше тебя, что говорю!

— А коли тебе, батюшка Иван Андреевич, — сказал Чечотка, — доподлинно известно, что он изменник, так уж с ним бы один конец. Прикажи только: мы его сей же час при тебе казним.

— Казним! — повторил Хованский. — Ах, ты глупая голова?… Одного казнишь, а десятеро останутся… Уж коли этот изменник говорил такие речи на площади, так неужели вы думаете, что он один?.. Нет, ребята, их целая шайка. Этого молодца надобно будет и в Кострому спосылать для улики; и коли правда то, о чем мне донесли, так тебе, дружок, и на плахе-то места не будет; а коли неправда, так я все-таки ушлю тебя туда, куда ворон костей не заносил. Лутохин, возьми с собою двух молодцов да отведи этого мятежника в земский приказ. Ты мне за него головою отвечаешь. А там скажи, что покамест я за ним не пришлю, берегли бы его с великим опасением. Чего доброго, пожалуй, этот сорви голова сам на себя руки подымет, а нам улика надобна… С Богом, ребята! Ступайте по домам! Благодарствую вам за ваше усердие — и вперед всех изменников ловите!

— Будем, отец наш, будем! — закричали стрельцы.

— Ну, батюшка, — сказал Лутохин, обращаясь к Левшину, — не угодно ли вашей милости!.. Ты, Сучков, ступай по правой стороне; ты, Мутовкин, по левой, а я уж пойду сзади. Да смотрите, чтоб он стречка не дал: ведь молодец-то легок на ногу — не догонишь! Пожалуй, батюшка, пожалуй!

Левшин, уходя со двора, взглянул на светлицу: окно было открыто по-прежнему; но где же его прекрасная незнакомка?… О, в эту минуту она была счастливее своего суженого! Она не чувствовала, что, может быть, расстается с ним навсегда! Когда толпа бешеных стрельцов, с поднятыми бердышами, бросилась на Левшина, кровь застыла в ее жилах, сердце перестало биться, и она упала без чувств подле окна своей светлицы.

V

Вероятно, мои читатели не забыли, что земский приказ, куда велено было отвести-Левшина, находился на Красной площади, недалеко от Лобного места. Когда Лутохин привел в этот приказ своего арестанта, солнце стояло уже высоко, и вся площадь была пуста. В старину и простой народ, и купцы, и бояре, одним словом, все, не исключая самого царя, обедали всегда в один и тот же час, то есть около полудня, и непременно отдыхали после обеда. В это время по всему городу распространялась глубокая тишина, и даже бездомные нищие не бродили по опустевшим улицам, но, пообедав, чем Бог послал, отдыхали, разумеется, летом в хорошую погоду, на погостах, а в дурную на папертях приходских церквей, которых было тогда в Москве, конечно, вчетверо более, чем теперь.

В передней комнате земского приказа, если только можно назвать комнатой какой-то подвал с низким сводом, грязным каменным помостом и узеньким окном, сидело на скамьях человек десять объезжих ярыжек и один очередной огнищанин, то есть полицейский офицер тогдашнего времени.

— Здравствуйте, братцы! — сказал Лутохин, входя в этот покой. — Князь Иван Андреевич Хованский прислал к вам гостя.

— Милости просим! — отвечал огнищанин, вставая. — Эге! Да он1 никак ваш брат, стрелецкий сотник?

— Наш брат?.. Нет, любезный, мы с изменниками не братаемся.

— С изменниками?.. Вот что! Так надобно разбудить нашего дневального поддьяка. То-то разгневается!.. Он только что прилег всхрапнуть, — да воля его… изменник дело не шуточное!

Огнищанин растворил двери в другой покой и закричал: «Вставай, Ануфрий Трифоныч!»

Вместо ответа послышалось что-то похожее на глухой рев медведя, которого потревожили в берлоге; потом все опять затихло.

— Слышишь, Ануфрий Трифоныч? — закричал опять огнищанин. — Вставай!

— Что там еще? — пробормотал охриплый голос. — Прах бы вас взял! Зачем?

— От князя Ивана Андреевича… Ступай проворней!

— Иду, иду!

Двери растворились настежь, и из соседнего покоя вышел, или, верней сказать, вылез человек непомерной толщины, с круглым багровым лицом, широким расплющенным носом и почти голым подбородком, на котором два клочка коротких волос заменяли бороду На нем был долгополый, запачканный чернилами, кафтан с высоким козырем, то есть стоячим воротником; на ногах поношенные желтые сапоги; на голове шелковая тафья, или круглая шапочка, похожая на жидовскую ермолку, а за поясом висела на цепочке медная чернильница и футляр, также медный, для пера.

— Эка служба, подумаешь! — сказал он, перевалясь через порог и протирая свои заспанные глаза. — Чай, теперь и каторжные-то спят в остроге, а ты вставай!.. Нелегкая меня понесла!.. Ну что вам надобно?